Бюро всегда кишело людьми. Не так как на других этажах Министерства, но Роули хватало и того, что кто-то вечно шныряет мимо двери его кабинета, хлопает дверью, заглядывает задать глупый вопрос. Где-то в конце коридора группа ликвидации проверяла затворы камер для содержания вервольфов в фазе. Стандартная программа каждого полнолуния. Ещё пару лет назад он сам проделывал всё по регламенту, от проверки камер, до сборки снаряжения. Прекрасные времена. Ночи, леса и болота, погони. Удачи и промахи. Во всём этом была своя поэзия. Когда проходят годы. И старые твои друзья, как и ты сам, носят узор на теле, оставленный когтями зверей и ветвями деревьев. Но когда ты молод и неопытен, каждое твоё полнолуние превращается в повод для ночных кошмаров на весь следующий месяц.
За пару часов до рейда Роули, по традиции, оставшейся от предыдущих руководителей, проводил инструктаж. Весьма формальный для ребят из ликвидации, поскольку они и сами знали лучше, как им разделиться на группы, кто работает на загон, кто на отлов. Финн доверял ровно половине из них. Вторую половину переносил. Текучка кадров в их сфере дело привычное, как и в отлове опасных тварей. Поэтому всегда была пара, тройка человек, которых стоило бы оставить в Министерстве на бумажной работе, но они рвались в полевую службу. А раз они хотели испытать себя на прочность, но Роули им препятствовать в этом. худшее, что может с ними произойти, это укус с последующим обращением. Смерть предпочтительнее. По мнению самого Финна. Впрочем это совсем другая история.

Сегодня было настроение “тряхнуть стариной”, поэтому мужчина решил сам отправиться на ночную прогулку. Не с целью отлова, скорее понаблюдать за работой своих сотрудников. В компании старшего ликвидатора Эдвардаса Лима, по совместительству старинного приятеля Финна он направился на окраину небольшого городка в Хартфордшире. Следом на опушку парка аппарировала и группа ликвидации. Роули оглядел собравшихся, переглянулся с Эдвардасом, и сунув руки в карманы, прогулочным шагом направился вглубь лесопарка.
-Всем удачной охоты, господа, - бросил он через плечо с ухмылкой и прибавил шагу. Ликвидаторы ринулись врассыпную и растворились в темноте и тумане.
Пройдя метров двести они со старшим ликвидатором заняли позицию на пригорке и нарочито, с удовольствием, закурили. Оборотни раздражаются, когда ощущают присутствие людей. А значит не будут прятаться.
Проще прихлопнуть бегущего на тебя вервольфа, чем искать его лёжку всю ночь по колено в грязи. Такой позиции придерживался Финн, как собственно и “воспитанные” им головорезы.
Ночь была хороша, луна низкая, крупная, вокруг много тумана, но в свете луны видно движение сизых клубов.
Уже начало становиться зябко, от бездельного стояния, когда наконец кто-то нашёл оборотня. А это означало, что рейд заканчивается. В лучшем случае. И Финн было уже вздохнул и похлопал Лиму по плечу, как бы невзначай поздравляя с окончанием рейда. Когда кто-то в темноте и хрустальной тишине ночного леса крикнул “Инкарцеро”, а спустя несколько минут в воздух взвился столб сигнальных красных искр, указывающий местоположение колдующего и это означало, что нужно подкрепление. Роули принял решение наблюдать, однако когда мимо них с поджатым хвостом пронеслась махина, Финн резко переключился в осатанелый режим. Эти недоделки решили запороть такую отличную ночь!
-immobilis, - белая вспышка достигла движущуюся мишень и вервольф рухнул прямо на бегу.
Псина не собиралась нападать, она улепётывала от кого-то настолько быстро, что даже не заметила, что неподалёку от пути её следования на холмике отдыхают два мужчины. Значит кто-то спугнул оборотня, возможно причинил боль. Но не поймал и не убил. Это что за новости?
Наконец подоспели члены группы ликвидации. Роули сверкнул глазами.
-Псину убрать и поместить в камеру, - махнул он рукой и направился в сторону, где уже хлопотали другие работнички.
-Кто колдовал? - продолжал стальным голосом шеф.
-Я, мистер Роули, - отозвался молодой сотрудник Бюро, явно повстречавшийся с оборотнем лицом к лицу. О чём свидетельствовали его раны. Роули одарил его испепеляющим взглядом, но ничего осуждающего не сказал.
-В Мунго его! - парочка парней подхватили своего коллегу под руки и испарились в аппарации.
-А теперь найдите мне того, кто кричал заклинания на весь лес, - Торфинн не просил, он грубо намекал на то, что спугнувший оборотня сейчас должен выйти и принять свою участь. Голос был женский, а сегодня на задании женщин было не много. А вернее сказать одна.

Его жизнь - сплошные полосы; черная, белая, черная, блять, белая. Антонин порой не знает, куда смотреть, куда повернуть, потому что — куда бы ни шел, везде_всюду темнота, которая уже давно ему мысли в голове заменяет. Он комнату шагами меряет, кровь по паркету разносит, руками трясет, в немом смехе заходясь
                                                                           блять.

Петя никогда не была той, к кому ему вернуться хотелось. Долохову, если честно, сложно к кому-то привязаться — он не знает этой эмоции, лишь как пес, неприкаянный, скачет от забора к забору, завывает лишь под окном сестры, скулит всю ночь, не давая ей спать_жить. Антону бы совестливо прощения у Айви просить, но он каждый раз на те же грабли наступает, каждый раз разочаровывает сильнее, словно проверяет, насколько ее хватит, как скоро сломается / сломается ли. Хочется верить, что она с ним до конца, но что-то (наверное охладевшее тело Пети) подсказывает, что в этот раз он грань переступает.

Антон останавливается, когда слышит тяжелые удары часов: три ночи. Зою он уже давно доставляет в местную больницу, не удосуживается досидеть до прихода врачу, потому что его тошнит, ему мерзко, он впервые за гребанные двадцать лет осознанной жизни вслух признаться хочет — я долбоеб.
Долохов садится, пальцы друг о друга растирает, кровь жены под кожу втирая
                                                                           будь там, будь там всегда.

Она лежит с открытыми глазами, ему хочется ей их закрыть, но Антонин не решается к ней прикоснуться. В ушах все еще отдается ее истеричный крик, на визг похожий, перекошенное лицо перед глазами то и дело скачет. Он не виноват, он не знал, что так получится; она сама довела, сама. Но сколько бы раз Антон ни повторил это, сколько бы раз ни пытался вслух произнести, верить не получается. У него рубашка испачкана кровью, у него теперь в памяти момент, когда Петя в судороге бьется, когда последними словами его проклинает. Долохов глаза жмурит, нервно пальцами щелкает, пытаясь ритм секундной стрелки поймать, от одного до десяти досчитать и обратно. Ладонями по лицу трет, кричит среди гостиной, горло дерет, чтобы успокоиться, чтобы подумать.

А Петя все лежит.
А Петя не смеет двигаться.

Она была идеальной женой: не спрашивала, не просила, не ожидала. У Антона всегда была свобода передвижения, свобода чертового выбора. Он ее оставлял в поместье, навещал раз в несколько недель, позволял ей творить все, что душе угодно. Но вместо того, чтобы завести любовников и сифилис в тайне от него лечить, Петя занималась живописью. Их дом походит на галерею, на стенах которой картины, картины, картины. Антон может пройтись по коридору и отследить, как менялось психическое здоровье жены; сначала зелень, пейзажи, потом портреты, следом за ними абстракции. К концу оставались лишь хищные, злые изображения, которые Долохов оценивал чуть больше, чем остальные.

— А это кто? — спрашивает_вал он каждый раз, когда Петя заканчивала рисовать.
— Это ты, — ответ был всегда одинаков, и Антон этому радовался (жена о нем думает, потому что он такой ахуенный). Теперь он смотрит на одну из последних картин, замечает в изображении мерзость, понимает, что она его монстром рисует. Долохов ближе подходит, осознает, что у монстра светлые волосы, что у него руки тонкие, женские. Антон глаза снова с дикой болью жмурит: не его она рисовала, не о нем думала, когда последние штрихи дописывала. Зою в изображенном монстре узнать несложно; Антонин на несколько шагов отходит, чтобы себя найти, чтобы понять, каким Петя его видела. За Цековой крылья черные колышутся, словно на ветру подрагивают, и Долохов перелив красных глаз замечает.

Он смотрит на жену с сожалением (кажется). Наверное, его нужно винить в произошедшем, ведь Петя с ума сходит, потому что Зоя оказывается рядом, снова с ним, снова на нем. Но Антон сразу правила объясняет, никогда не скрывает ни своих увлечений, ни того факта, что спит он с теми, с кем хочет, а с Петей — не хочет. Он когда под венец ее ведет, повторяет, что связалась она не с тем, что не получится у них ни наследника, ни счастливой сказки. Она должна была — д о л ж н а б ы л а — найти кого-то на стороне, не замыкаться в замке, не запираться на засовы, а за саму себя отвечать.

Долохов практически себя убеждает в ее вине, из гостиной выходит, чтобы филина свистом призвать. Он слишком взвинчен, чтобы решения принимать, у него голова идет кругом, а единственная идея — закопать жену на заднем дворе и сделать вид, что она уехала и пропала без вести. Антон не сможет в этот раз самостоятельно справиться: это не пожирательские шутки, это не задание Темного Лорда, это его блядский самоконтроль, которого нет.

«Ты мне нужна»
царапает на бумаге, привязывает к лапе птицы, выбрасывая ее из окна.

У него перед глазами вспышки появляются, когда Долохов в ванную заходит, когда кровь с рук смывает. Он гадает, как много на его руках крови жены и как много крови Цековой. Когда Антон осознал, что натворил, когда Петя задыхалась на полу, Зоя не додумалась с глаз его убраться.

Петя кричала о ребенке, в агонии заходясь, а Зоя смеялась, наслаждаясь бессилием, с которым Антонин столкнулся. У него рука поднялась на жену, на ту, кого ему доверили, на ту, с кем выходить в свет нужно.

Долохов хлебает виски с горла, кривит, рычит, когда пытается воздуха в разодранное горло набрать. Ему хреново, ему адски хреново на пороге гостиной. Его тошнит в углу, домовик справляется с последствиями, когда Антон проходит дальше и взгляда с тела Пети не спускает.
Ему никогда не найти такую же: чтобы картины рисовала и не спрашивала_не требовала. Они в браке больше девяти лет без детей и без обещаний, и она, дурная, все терпела. Если бы высказывалась, если бы истерики закатывала, если бы не связывалась с аврорами. Антон вздыхает: ему «если бы» осточертело.

Он слышит скрип двери, знает, что Айви приближается, поэтому из гостиной выходит, закрывая за своей спиной тяжелые двери.
— Спасибо, что пришла, — она его младше, у нее вся жизнь впереди, но всем наплевать — Иванке, кажется, больше всех. У нее в руках бизнес, в голове идеи, и Антонин счастлив_рад за нее. Искренне. Он в ней видит ту, кем хотел бы видеть мать в детстве, наверное, поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, сначала с ней связывается. У Айви всегда все под контролем: Антон не понимает, как она умудряется, но факт остается фактом. Он идет по наклонной, руки в крови пачкает, сигареты скуривает пачками, просыпаясь в луже чего-то вонючего и скисшего, а она, принцесса рода Долоховых, в тайне от не знающих, подпольный бизнес выводит в прибыль.

— Айви, я не знаю, как это произошло, - врет, конечно, все он знает, помнит до ярчайших деталей, — я вернулся домой, и она… — он ловит взгляд сестры, бутылку на пол бросает, не обращая внимания, что та разливается на ковер. Иванка к пожирателям смерти не принадлежит, и Антонину удается хоть что-то от нее скрыть (или хотя бы утаить, чтобы в детали не посвятить ненароком). В дела Темного Лорда он отказывается ее вводить, дает шанс самой выбрать, а тут, кажется, впервые с последствиями своей неконтролируемости столкнуться позволяет.

— Вань, помоги мне, — шепчет, когда сестра в гостиную проходит, к двери жмется, как последний пес, который в угол оказывается загнан, — Вань, — ему должно быть стыдно, совестливо, но ни того, ни другого Антон не чувствует. Ему страшно ее разочаровать, ее задеть и потерять, поэтому он ее снова зовет в надежде, что она откликнется и разберется со всем.

[indent]  [indent] Когда вокруг тишина, когда в ней мысли свои отличить от шепота демонов невозможно, когда прикосновения становятся ледяными, тогда хочется просто сдаться. Алиса забывает, что такое сон, она ночи напролет проводит в сознании; она считает отблески от шторы на потолке, изучает записи, решает углубиться в артефакторику, доводит Арчибальда до синяков под глазами. Она возвращается домой, на вопросы родителей отвечает уклончиво, свободное время тратя на изучение последствий использования Непростительных Заклинаний. Лонгботтом хочет в штаб Ордена Феникса вернуться с доказательствами на руках, чтобы помимо голословных наблюдений еще и исследования всем предоставить. У Фрэнка движения становятся более нервными и дёрганными, у Аластора внешний вид ухудшается, у Эммелины пропадает аппетит. Использование темной магии это или же психологические травмы непонятно, но Алиса просто так не оставит свои попытки доказать окружающим, что насилием на насилие отвечать значит войну искусственно затягивать.
[indent]  [indent] Она помнит рассказы родителей, читает истории про дядю, про Гриндевальда, с детства мужчины в пальто, притворяющимся выдающимся аврором, боится, Лонгботтом знает, о чем говорит. Она не капризничает, не малодушничает, эгоизма в желании спасти окружающих нет — ей просто хочется, чтобы цена за свободу остальных не была такой высокой. Алиса с тоской смотрит в сторону Фрэнка, когда замечает его пустой стол в Аврорате. Изо дня в день избегает его взгляда, хотя уверена, что он не посмотрит в ответ даже, если она продолжит его издалека изучать. Она от него уходит, чтобы себя найти, но вместо того самого поиска занимается попыткой проанализировать уже совершенное. Алиса по кругу ходит, то и дело на спину Фрэнка натыкаясь, хотя, может, хотелось бы лицом к лицу встретиться. Но прекрасно осознает, что одного его взгляда, на нее обращенного осознанно, а не по старой привычке, будет достаточно.
[indent]  [indent] Лонгботтом просится на задания вместе с Вэнс, со стажерами, с МакКиннон. У нее понимание мира не меняется: он все так же скверен и сер. Но Марлин говорит о том, что нужно в первую очередь себя принять, а потом других менять. Алиса знает, что та не согласна с ее инициативой отказаться от непростительных, поэтому не спорит и время не тратит впустую. Лина же на слова не скупится: сначала не одобряет, потом принимает, но про Фрэнка продолжает рассказывать. Алиса просит перестать, потому что совесть обязательно с чувствами смешается, и она первым делом побежит к нему, раненному и изувеченному, а только потом задумается, в чем смысл. Лонгботтом просит его не раз притормозить — однажды он нарвется, по краю пройдется, а она останется позади, потому что в будущее верит чуть больше, чем в настоящее.
[indent]  [indent] Когда Фрэнка в очередной раз за рабочим местом не замечает, в сторону кабинета Аластора смотрит. С ним тоже отношения складываются отнюдь не теплые: Алиса понимает, что всему свое время, и если уж находиться по разные стороны баррикад, то по-другому никак. Ожидать, что Муди оценит ее инициативу отстраниться от работы в Ордене Феникса после проваленной операции, глупо, и Лонгботтом мечтами не живет.
К тому же его тоже в кабинете нет; наверное, очередное задание, очередные ранения. Алиса смотрит в окно, потом ерзает на стуле, пытается мыслями сосредоточиться на деле. Но то и дело перед глазами воображение рисует Фрэнка без сознания.
[indent]  [indent] Эммелина парой дней назад намекает, что он пускается во все тяжкие, рассказывает, что вызывается на несколько заданий подряд. Алиса тогда от обсуждения открещивается, потому что не ее дело, не ее место переживания высказывать. Она его оставляет со словами, что в себе разобраться хочет, и если время будет тратить на разговоры о нем же, то в чем был смысл?
[indent]  [indent] Порой она и сама не понимает, зачем ушла, зачем дверь за собой закрыла. Сначала была обижена, ужалена, в одиночестве оставлена. Из-за нее гибнет три орденовца, окружающиеся ей это в ошибку приписывают, говорят, что могло быть все по-другому, если бы воспользовалась чертовой Авадой Кедаврой. Но у Алисы не хватит ненависти, она знает, что не сможет, даже если будет сама находиться на пороге смерти.
Фрэнк тогда сторону Аластора принимает, а ей ничего не остается, как продолжать бороться не только с начальником, но и с другом, с мужем, с человеком, которого своим считает.
[indent]  [indent] За три месяца, что они порознь живут, меняется примерно ничего. Алиса все еще спит по левую сторону кровати, все еще утыкается в пустоту, все еще готовит порции завтрака на двоих, так и не научившись на одного отмерять нужное количество молока. Лонгботтом идет в сторону Штаба Ордена с мыслью, что делает это не из-за переживаний за мужа, а из-за необходимости быть частью сопротивления.
[indent]  [indent] В Аврорате, как бы ей ни хотелось, тяжело сражаться с опасностью, о которой не все до конца подозревают. Руфус - человек хороший, но Алиса в этом деле больше доверяет Аластору, хотя и сомневается в его адекватности иной раз.
[indent]  [indent] Она останавливается у входа, осознавая, что не знает сегодняшний пароль для входа. Спустя несколько минут ожиданий дверь открывается, и Лонгботтом успевает пройти внутрь до того, как Пруэтт осознает, кого впускает. Она оглядывается, в тускло освещенном помещении не замечая никого, перед кем пришлось бы отчитываться. Но не находит и следов пострадавших — где тогда Фрэнк?
[indent]  [indent] Алиса останавливается у коридора, прислушиваясь к отдаленным разговорами, пытаясь понять, кого впереди заметит. Наверное, ей не стоит прятаться, таким трусливым образом возвращаться туда, откуда ушла со скандалом. Но Лонгботтом чувствует, что обидела остальных (пусть и осталась права), оттого дожидается, когда разговор стихнет, переходя в другую комнату. До стола Муди она добирается без препятствий, останавливается у кресла, разглядывая карты и артефакты, сваленные в одну кучу. Судя по записям, Лонгботтом на задании в Восточной Шотландии, поэтому не вернётся он еще несколько дней. Алиса пролистывает журнал, про себя отсчитывая, какая по счету это операция Фрэнка за последний месяц.
[indent]  [indent] Она успевает только выругаться, когда слышит позади треск прогнивших досок.
— Аластор, — здоровается, замечая в проеме Муди, очевидно вернувшегося не с обеда. Лонгботтом предлагает ему помочь, отходит в сторону, чтобы не мешать, обменивается кивками с Вэнс, которая следом за начальником заходит. Как Лина все еще держится — для Алисы остается загадкой, но задать вопрос ей кажется неправильным.
— Понимаю, что сейчас не самое удачное время, — вставляет, когда они перестают что-то обговаривать, ловит взгляд Аластора, — но сейчас по-другому не бывает, — ей нужно извиниться, объясниться, попытаться найти общий язык. Алиса отказывается от каких-то ни было советов, потому что _сама_ разобраться со всем хочет.
[indent]  [indent] Возвращается в Штаб только потому что сидеть больше с документами и фолиантами не может, потому что негативные последствия непростительных и так очевидны, никто ее доклады слушать не станет.
— Я хочу вернуться к активному участию, — добавляет, пытаясь привлечь внимание Аластора. Они с ним в последний раз ссорятся до откровенной ругани: Алиса его шлет куда подальше, он ей в ответ не любезнее вещи говорит. Подобное входит в привычку, и Лонгботтом субординацию уже давно не соблюдает — хотя должна. Именно Муди их в Академии вылавливает, замечает, хорошие задания им дает. Ей кажется, что это благодаря тому, что она просто удачно затесалась между Лонгботтомом и Пруэттами, поэтому до сегодняшнего дня чувствует, что незаслуженно оказалась и в Аврорате, и в Ордене Феникса.
[indent]  [indent] Доказать бы хотела, что может рассчитывать на те звания, которыми сейчас обладает, но из-за того, что саму себя в ловушку загоняет зимой, на месте стоит.
— Я понимаю, что перегнула палку в январе, но ты… — Алиса качает головой, — но вы, командор, застали меня после потери трех сокомандников, и я потеряла контроль над ситуацией. И над словами, — похоже на извинения? Лонгботтом очень хочется верить, потому что с Муди ей когда-то друзьями хотелось быть. Только к своим годам она успевает осознать одно: желания очень редко в реальности оказываются тем, чем казались в мечтах.

Его будит глухой стук в дверь, и Тео даже не сразу распознает, что это происходит в реальности, а не является продолжением сна. Вместо того, чтобы сразу подняться на ноги, он переворачивается на другой бок и разминает затекшую руку, на которой Флоренс удобно устроилась и не собиралась отпускать. Но Теодор все-таки справляется с женой, когда дверь открывается с едва различимым скрипом (нужно сказать Фанни проверить петли). На пороге он узнает Трэва, взъерошенного и испуганного, из-за чего губы Паркинсона поджимаются, и он рывком встает с постели, наверное, заставляя Фло проснуться. В два шага он сокращает расстояние до двери и выходит в коридор, игнорируя брата, стоявшего то ли в ожидании удара, то ли вопроса.
Теодор не любит тратить время на глупые вопросы, ответы на которые он и так знает. Судя по всему, у Трэва произошло что-то хреновое, раз он снова оказался не просто на пороге его дома, а в спальне. Краем глаза Тео замечает кровь на руках брата, матерится себе под нос, спускаясь по лестнице на первый этаж и по дороге зажигая несколько свечей.
На кухне прохладно из-за открытой настяжь задней двери, поэтому Паркинсон тяжело вздыхает, хлопая ею.
— Если приходишь ко мне в дом, будь добр хотя бы дверь за собой закрывать. Два ночи, мать твою, Трэв, — говорит он недовольным тоном, а что брат ожидал? Судорожных вопросов и уточнений или же сожалеющих объятий? Тео подогревает воду для кофе — все равно уже не уснет, — опирается о стол и выжидающе смотрит на него. Задавать вопросы он не собирается, не в этот раз и не после стольких встреч, которые заканчивались всегда одинаково: прости, такого больше не повторится.
the city's on fire
the streets are a riot
now look at this place
no one is safe
no one is safe from youОн выслушивает его сбивчивый рассказ молча, смотрит на лицо, выражающее лишь испуг, но ни капли сожаления, и не понимает, каким ублюдком нужно было родиться, чтобы вырасти в подобие человека, которым Трэвис сейчас является. Теодор не отличается ангельским характером, не считает себя достойным примера, но все-таки умудряется не вляпываться в дерьмо из раза в раз.
«Мы просто не рассчитали» — объяснение, к которому брат прибегает, когда решает объяснить очередное убийство.
Тео не отвечает ему ни слова, не найдя ничего, что могло бы хоть как-то выразить его недовольство и раздражение. Просто молча уходит обратно к себе, по дороге замечая отца, который своими шаркающими и тяжелыми шагами наверняка разбудил и мать. Теодор огрызается на вопрос «что произошло» и скрывается в комнате, тут же ныряя под одеяло к жене.
Уснуть, конечно, не получается.
Он стучит пальцами по постели, прислушивается к шагам в коридоре, хотя знает, что наверняка отец с Трэвом подумали о том, что их могут подслушать. Тео более чем уверен, что они уже придумали какой-то план действий, с которым он скорее всего не согласится, но уже поздно будет помешать тому, что они запустят к рассвету. Бросив короткий взгляд к окну, Паркинсон тяжело вздыхает (кажется, это уже вошло в отвратительную привычку, которая присуща только старикам) и встает обратно.
— Я ухожу сегодня раньше, — говорит Флоренс, коснувшись ладонью ее спины. И, получив в ответ невнятное «иди к черту», он целует ее в щеку и собирается.
— Мы решили, что действовать нужно сраз…
— Да понятно, что вы решили, отец, — обрывает его на полуслове, выливая остатки кофе (получился слишком горьким) в раковину. Трэва уже не было дома — хоть что-то они сделали правильно. Тео и так на взводе выслушивает план старшего Паркинсона, пока варит себе вторую кружку кофе. Старику уже давно пора было бы переехать в деревню и отдыхать от того, что происходит в их жизнях, но уговорить их с матерью оставить внука оказалось тяжелее, чем Теодор когда-либо себе представлял. Жить с родителями в тридцать лет он тоже не планировал, но когда что-то получалось так, как задумывалось?
— Наверняка они снова это дело замнут, к тому же, кому выгодно освещать такое убийство?
— Много кому, но если и в этот раз они запретят публикацию, то дело все равно откроют, — отвечает Паркинсон. Он достаточно уже проработал в Аврорате, чтобы понять логику их действий. Даже если Министерство Магии официально выступает против нагнетания обстановки, дела все так же открываются и расследуются.
— Одно дело пытать или издеваться, другое — убить чертову грязнокровку.
— Я понимаю.
— Да, конечно ты понимаешь, но он обрекает не только себя на вполне заслуженный срок, но и ставит под вопрос мою должность, — Тео не знает, как арест может коснуться работы Флоренс, но подозревает, что к роду вовсе пропадет выстроенное годами доверие. Всем известно, что Паркинсоны придерживаются нейтралитета, что же теперь начнется, если факт причастности Трэвиса к ненависти к магглам вскроется.
День продолжается в таком же негативном ключе. Сначала Теодор осознает, что новость уже оказывается опубликована в Ежедневном пророке, потому что в редакцию поступили колдографии с места преступления. Следом он оказывается на экстренном собрании, на котором требуют не замалчивать ситуацию, а выпустить официальный пресс-релиз, согласованный со Скримджером и ответственным за расследование аврором. К полудню Паркинсон узнает, что за дело взялся Палмер, что является последней каплей. Бывший муж министра магии — едва ли хорошая кандидатура для расследования, которое оставят нераскрытым за недостатком улик.
Теодор уходит на обед, раздумывая о том, что сейчас может сделать. Недолгая трансгрессия домой подтверждает его опасения: свидетелей не было и для того, чтобы не возникло, Трэв и отец уже встретились с близлежащими к месту преступления жителями. Обливиэйт будет заметен, если специалисты будут опрашивать кого-то. Тео требует, что Трэв не покидал его дома и возвращается на работу, но идет не в сторону Аврората, а в отдел Фоули.
— Мистер Фоули занят, — помощница выглядит миловидной, и Теодор улыбается ей, постукивая волшебной палочкой по столу.
— Уточните, когда он освободится и добавьте, что это срочно, — «занят» — понятие обширное, но Тео оставалось надеяться, что Кристиан и правда был просто занят, а не решил уйти с работы пораньше. Наверное, стоило и вовсе попытаться сначала поговорить с Хьюбертом, но Теодор не уверен, что своим нетерпением не заставит его подозревать что-то неладное. А брат Флоренс, пусть и не так активно принимающий участия в ее жизни, в любом случае окажется куда полезнее.
https://i.imgur.com/speRPNw.gif— Извини, что без предупреждения. Я по делу, — он хорошо относится к Крису, считая его достаточно ответственным. В голове то и дело мелькают сравнения между его и Фло младшими братьями, к сожалению, Фоули в этом плане выигрывают. Если Кристиан и занят чем-то нелегальным, то это не известно каждому второму, кто слышит его фамилию.
— Слышал об убийстве магглорожденной? — наверняка слышал, но Паркинсон оставляет выпуск Ежедневного пророка перед ним, прежде чем садится напротив.
— Флоренс пока еще не знает, но за этим стоит Трэв, -  Тео не скрывает этого от него, потому что полностью уверен в том, что Кристиан никогда не предаст свою сестру. Они все погрязли в этом: вынуждены выживать в мире, в котором идиоты творят глупости, а им приходится иметь дело с последствиями. Теодор никогда не скрывал, что его младший брат — ублюдок, поэтому Крису наверняка это известно не понаслышке.
— Мне нужна помощь.

Первая Авада Кедавра должна была запомниться странными ощущением, скорее всего — отвращением к самой себе, парочкой проклятий и, пожалуй, разочарованием, но Марлин не помнит ни первого, ни второго, ни третьего. Она убивает впервые в 1978 году, делает это инстинктивно, разозлившись в ответ на хорошо спланированную операцию пожирателей смерти.
Зеленый цвет МакКиннон ненавидит, но продолжает видеть каждый раз, когда оказывается в рейде. Противник не чурается жестокости, а она, Марлин, старается ранить, но не убить. Она считает, что не имеет права отнимать жизнь, потому что если вдруг из ее палочки выплеснется зеленый луч, то чем она лучше тех, против кого необходимо бороться? Марлин доказывает свою мысль несколько лет, активно вступает в дискуссии и ругается с Аластором в пух и прах вплоть до отвратительных слов, потому что «идите все к черту».
Она понимает, что неправа в марте 1978 года, когда на ее же глазах Эмма падает лицом вниз и не пытается перевернуться. Марлин застывает на поле боя: глаза щиплет от стекающего с виска пота, а из влажной ладони то и дело выскальзывает артефакт, но МакКиннон держит его крепко, перекидывая в левую руку. Она замирает на месте, задерживает дыхание, щурится и стирает рукавом пот с глаз, чтобы понять, что Роббинс все так же лежит и не двигается. Осознание неприятно касается разума, когда в нее попадает несколько атакующих пыточных заклинаний. Она падает на землю, но в отличие от подруги успевает перевернуться на бок прежде чем вдохнуть в истерике грязи.
В тот день Марлин встает спустя пару минут, нацеленная отомстить, но Эммы уже не видит: ее уносят в штаб, как потом она узнает. За это время МакКиннон убивает двоих пожирателей, первого накинув одного из них на штырь, торчащий из детских качелей, а во второго запускает зелёный луч. После этого она аппарирует в штаб, чтобы сосредоточиться на том, что на кушетке лежит ее подруга, лишенная возможности узнать, за что они все боролись, потому что кто-то просто решил, что имеет право отбирать жизни.
Марлин теряет способность вызывать патронуса к лету 1978. Она просто не может сосредоточиться на том, что раньше согревало душу, потому что ничего не имеет смысла, а всякие попытки перебороть пустоту и страх, заполонившие ее сознание, остаются пустыми. МакКиннон использует аваду практически каждый раз, когда выходит в рейд, и кивает Муди, который прикрывает ее своим контрзаклинанием.
Лишение жизни теперь кажется целью, которая с каждой потерей становится все четче и ярче.
Марлин, порой, боится, что растворяется в мести, забывает о том, ради чего они изначально вступили в Орден Феникса, но достаточно быстро собирается с мыслями перед настоящей опасностью.
К 1980 году она успевает разочароваться во всем: в себе, в людях, в будущем. Наверное, ей стоит перестать все проживать в одиночестве, но нагружать друзей своими проблемами кажется несправедливо. Кто-то идет дальше: женится, беременеет, пытается жить в варварские времена и сбегать от убийств и потерь в иллюзорный мир спокойствия, спрятанный за семью замками. МакКиннон же возвращается к себе в квартиру, закрывает дверь на пару заклинаний и открывает бутылку вина, которую не успевает допить, потому что сон побеждает ее быстрее.
Сегодня у нее очередное задание, и она идет вместе с ребятами к выходу из штаба. Марлин действует по привычке: аппарирует, проверяет местность, убирает порт-ключ во внутренний карман куртки и колдует вокруг себя дезиллюминационные чары. Следующие пару часов проходят в засаде, где она успевает обдумать всяческие варианты нападения как с их стороны, так и со стороны противника. Этого хватает, чтобы отвлечься от переживания после убийства двух министров парой неделями ранее.
МакКиннон считает, что подобная открытая агрессия — признак уверенности в себе, а вот это уже ее абсолютно не устраивает. К семи утра становится очевидно, что наводка на штаб пожирателей оказывается пустой, и один из орденовцев отправляется проверить дом, когда Марлин решает взять на себя улицу.
Она идет медленно, смотрит по сторонам, поддерживает рукой ладонь с артефактом, чтобы, если что, успеть среагировать на атаку. Марлин удается обойти всю дорогу от начала и до конца, когда при повороте обратно вдруг замечает приближающуюся к ней фигуру. МакКиннон не медлит и выстреливает Аваду сразу же, тут же прячась за углом пока не слышит характерный стук. 
Дыхание учащается, потому что Марлин знает, что пожиратели не такие глупые и могут устроить засаду с помощью иллюзий. Она выжидает несколько мгновений и выглядывает в сторону улицы, чтобы убедиться, что цель сражена и остается на месте. Первое время она всегда вспоминала Эмму, лежащую в грязи лицом вниз, но со временем и это воспоминание стерлось, очевидно дав возможность Марлин перестать сожалеть каждый раз, когда зеленый луч ударяет из кончика ее палочки.
Она медленным шагом возвращается к жертве, но не спешит опускаться на колени рядом — мало ли, возможно, это лишь обман, чтобы застать ее врасплох. Но МакКиннон заставляет удивиться не тишина, окружающая ее и тело, а то, что из-под капюшона теплой мантии видны пряди волос. Не то чтобы пожиратели не имели волос, нет, напротив, просто они всегда были скрыты маской.
Марлин хмурится, немного опускает артефакт, обходя убитого. Оказавшись рядом с лицом, она поджимает губы, замирает на месте и, кажется, задерживает дыхание, потому что ебтвоюмать.
Фрэнк находит ее спустя пару минут, когда Марлин уже на коленях сидит рядом с убитой, оказавшейся лишь обычной прохожей. Но на ее пальцах не видно крови, потому что непростительное заклинание не оставляет видимых следов.
https://i.imgur.com/rPgEEtt.gif https://i.imgur.com/Cw3N7tG.gif https://i.imgur.com/LuHc7bf.gif
Они договариваются оформить ее, как пострадавшую, но МакКиннон требует отправиться в морг вместе с телом.
— Я должна, — ее бьет истерика, но ситуация не дает возможности дать волю эмоциям, поэтому Марлин лишь ходит из стороны в сторону в ожидании, когда прибывшие авроры запротоколируют случившееся.
— Марлин, иди лучше домой, — она говорит, что собиралась на работу (правда парой часами позже), но решила прогуляться, когда заметила лежавшую на тротуаре женщину. Ей нельзя признаваться, что из ее палочки выпущен зеленый луч, как и нельзя поделиться истинной причиной своего переживания. Фрэнк это четко дает понять: Марлин должна ждать указаний. 
Но, кажется, впервые в жизни «должна» не соотносится с «может», поэтому МакКиннон требует разрешения сопровождать тело на опознании.
Они стоят в морге в Мунго уже двадцать минут. Ей не говорят — кто погибшая, но судя по шепоту Марлин осознает, что это не совсем незнакомый человека. Спустя пару минут она узнает в вошедшей в комнату девушке — Арлет, ту самую, которую покусал оборотень.
МакКиннон хмурится, делает шаг назад, потому что ее трясет от страха и от сожаления.
Она убила мать этой девушки, она убила женщину, решив, что черной теплой мантии, накинутой на голову достаточно, чтобы увидеть в прохожем пожирателя смерти.
Марлин делает несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться: «дождись указаний» уже кажется не такой хорошей идеей. МакКиннон должна признаться, попросить прощения, помочь Примпернель… но разве слова как-то облегчат потерю?
— Арлет, я… извини меня, — срывается с губ, когда девушка возвращается к Аврорам и Марлин, стоявшей неподалеку от входа.
— Я… — она подбирает слова, когда один из парней вставляет:
— Она нашла вашу мать, — МакКиннон шумно выдыхает, потому что комок из лжи начинает спутываться, и это ее совсем не радует.
— Это твоя мать?

[indent]  [indent] Эсме, когда глаза закрывает, сосредоточиться ни на чем не может, потому что Мэл щекой к ее плечу прижимается, и она лишь за его дыханием следит. Вдох / / Кэссиди большим пальцем по его лбу проводит ; выдох / / она пальцем обратно ведет, его сон оберегая и со своим договориться не успевая. У него, порой, брови хмуриться начинают, а она улыбается, потому что за окном уже давно за три ночи переваливает, и овечки заканчиваются — Эсме досчитывает до сто тридцать девятой, сбиваясь на следующей.
Она в его квартиру приходит из раза в раз, потому что в свою комнату возвращаться не хочет, потому что они уже, кажется, вместе живут. Разве что вслух не произносят, словно негласное обещание нарушить боятся / / Кэссиди так точно; у нее ведь другие планы были, она ведь совсем не за этим к нему в баре подсаживалась.

[indent]  [indent] Сквозь шторы, плотные, но не до конца завешенные, первые лучи солнца пробираются, когда Эсме на бок переворачивается, чтобы уткнуться ему в спину и замершую ногу подсунуть под Малкольма. Он обязательно вздрогнет, что-то в подушку проворчит и снова уснет, а она следом за ним — не в спокойные фантазии, а в очередные кошмары, из раза в раз повторяющиеся. Сегодня МакГонагалл обо всем узнает и палочку отбирает, чтобы в Визенгамот привести и посреди огромного зала в одиночестве оставить.
Он полное право на это имеет — она заслужила, она сама напросилась и на наказание, и на подобное отношение. Только Кэссиди понятия не имеет, как все исправить, потому что объясняться         у ж е         поздно, а пытаться убедить — бессмысленно. МакГонагалл к карьере относится, может, на первый взгляд не слишком заинтересовано, но у него каждое решение принимается после тщательного обдумывания. Эсме бы этому у него поучиться, но все, что она из их         о т н о ш е н и й         извлекает — это привычку в нем рядом.
В его пальцах на ее спине по утрам, в его недовольством стоне, когда она одеяло на себя перетягивает, в его постоянно переслащенном кофе / / Кэссиди бы этого испугаться, ей бы дверь за собой закрыть и никогда больше к ней не возвращаться, только впервые в жизни она себя чувствует на своем месте, и это ощущение терять не соглашается. Не после того, как МакГонагалл ей выпить предлагает, как выслушивает и о себе рассказывает; он ее постоянно сначала в плечо толкает, чтобы проверить — ударит в ответ или подвинется, чтобы сел рядом. Все чаще она сдвигается, от себя его не прогоняя, и тем самым все больше путается. Кэссиди верить людям не хочет, она от этих эмоций бежит, потому что считает, что обещать, значит, сразу подвергнуть сомнениям все, что было до этого сделано.
Если Мэл попросит правду сказать, она не сможет ему до конца открыться.
Если Мэл пообещает рядом всегда быть, она не сможет ему тем же ответить.

[float=right][/float] [indent]  [indent] Эсме секреты хранит, которые ему никогда не узнать, и именно эти тайны ее заставляют не отпускать его с постели, за руки цепляясь и мешая вставать.
— еще чуть-чуть, — хриплым голосом просит, ногами обхватывая и за плечо кусая, когда Мэл что-то сказать против пытается. За окном, кажется, уже снег идет, потому что минусовая температура пробирается и в комнату. Кэссиди недовольно ежится, в одеяле заворачиваясь, и так и встает, на кухню волочась по стене. Она просыпаться не любит, у нее не один час уходит на то, чтобы с мыслями собраться. И так всегда, и так каждый раз, когда она кофе варит, сливает первую попытку в раковину и за вторую принимается, ладонью некультурный зевок прикрывая.

[indent]  [indent] У них сегодня у обоих выходной: МакГонагалл говорит, что его родители ждут их к семи вечера, и Кэссиди на часы поглядывает с волнением. Они встречаются уже больше полутора лет, но еще ни разу не переступают эту неловкую черту. Она с чужими родителями никогда не знакомилась, оттого понятия не имеет, как себя вести. С волшебниками еле слова успевает в предложения сложить до того, как ее обрекают на звание недалекой, а что будет с отцом и матерью Малкольма? Эсме знает, что отец его — священник, поэтому шутит, что будет с ним библию обсуждать и стихи наизусть читать. В этом она по крайней мере разбирается и сможет разговор поддержать; а вот если Изабель про магию начнет вспоминать — возникнет проблема.
— может сделаем вид, что уехали спасать румынских детей? — Рождество — праздник семейный, но Кэссиди его избегает уже не первый год. С детства приученная к большим застольям она в них особое волшебство находит; точнее она о нем помнит, потому что во взрослой жизни повторить воспоминания не получается. Уайатт отказывается домой возвращаться, а отец, один взгляд на которого панику вызывает, с ним разговаривать отказывается. Эсме успевает привыкнуть, что ее Рождество теперь — это поздниу ужин и ранний автобус к себе домой. Но Мэл врывается с предложением, для него, кажется, это важным, и она до сих пор понять не может, зачем так все усложнять. Не то чтобы знакомство привнесет сложности, но определенно новые ожидания вызовет.

[indent]  [indent] Она подарок его отцу заворачивает в упаковочную бумагу, скотч на пальцы наклеивая, чтобы успеть все углы удержать. Кэссиди освещенные масла покупает несколько недель назад, когда мама упоминает, что к ним итальянский епископ приезжает со службой. Они в коробке красивой стоят в квартире и пыль на себе собирают, и Эсме даже неловко становится, что так относится к вещам, в которые и ее, и родители Мэла верят. Для матери его она выбирает последнее издание справочника по фантастическим тварям: достать автограф Скамандера не получается, и Кэссиди дополняет книгу билетом на ближайшее выступление зоолога.
У нее все уже сложенным в коридоре лежит, когда стук в дверь раздается. Она каждый раз боится, что сюда кто-то из знакомых придет и начнет о деле — том самом — с МакГонагаллом разговаривать. Кэссиди первее в коридор выбегает, ему дорогу преграждая / / в шутку все оборачивая, но просто пытаясь, если что, предотвратить грядущее.
[float=left][/float]Они когда только встречаться начинают, Эсме никогда первой не засыпает и спиной к нему не поворачивается. Она свою комнату держит под запретом, никогда Мэла к себе не приглашая. У них, словно отношения на стороне, потому что подпустить его близко, значит, еще больше себя риску подвергнуть. Кэссиди когда решается с МакГонагаллом сблизиться, чтобы со следа сбить, у нее план полностью выстроен. Правда потом они напиваются первый раз, второй, третий — она уже в его футболке, а его ремень лежит, забытый у нее на кресле.
— я быстрее, — в глазок смотрит и хмурится тут же, потому что глазами своим не верит, — мама? — дверь открывает, не давая родителям зайти вперед. Правда их это не останавливает, и они слишком громко для незваных гостей кричат: «сюрприз!». Эсме растеряно в объятия отца заключает, все еще на пороге стоя.

[indent]  [indent] Малкольм не должен с ними встречаться — слишком велик шанс, что так его дело сдвинется с мертвой точки. Именно поэтому она врет, что ее родители на Рождество уезжают в Уэльс, что у них другие планы, и они никак их поменять не могут. Она чересчур сильно отца сжимает, на площадку его заставляя отойти.
— что вы здесь делаете? — у нее нервно голос надламывается, потому что Эсме улыбнуться пытается, но вместо этого неловко стоит босыми ногами на половике.
— ты же говорила, что встречаешься с родителями парня, мы решили присоединиться, — отвечает мама, ее с места отодвигая и протискиваясь в квартиру. Кэссиди успевает только отца за локоть остановить: «погоди, вам нельзя». Правда на немой вопрос во взгляде она ответить блять тоже не может.

[indent]  [indent] Почему?
Потому что ты — доказательство.
[indent]  [indent] Потому что твоя дочь Статут секретности нарушила ради тебя.
[indent]  [indent] Потому что ее никто не просил, а она всех опасности подвергла.

[indent]  [indent] Эсме лицо в ладонях прячет, пытаясь до трех досчитать. У нее неприятный холод позвоночника касается, когда она слышит, что мать уже Мэла обнимает: «она не говорила? эсме!». Она оборачивается, взгляд МакГонагалла избегая.
— почему ты ему не рассказала, как нас зовут? вы же сколько уже вместе?
— мам.
— меня зовут урсула, — она руку Мэлу протягивает.
— мам, — повторяет Кэссиди, когда она уже МакГонагалла своих объятиях сжимает. Все-таки посмотреть на его удивленное лицо приходится. Правда лучше бы Эсме этого взгляда не видела и не знала. Она неосознанно отца за собой прячет, но удержать не может — он уже шаг в сторону Малкольма делает, чтобы руку для рукопожатия протянуть.

[indent]  [indent] — я не знала, что они приедут, — извиняется, плечами пожимая. Возможно, если о магии говорить не будут, то МакГонагалл ничего не заметит. Кэссиди палочку откладывает на кухонный стол, чтобы лишних вопросов не провоцировать. Отец, когда ее замечает, в лице сразу изменяется: «слышал, вы из семьи священника». Откуда ему это известно Эсме не знает, оттого удивленно сначала на него, а потом и на мать смотрит. Лишь потом замечает, что у них несколько пакетов еды и еще один с подарками.
Она понятия не имела, что родители могут быть         т а к и м и,         когда узнают, что у нее все-таки отношения — отношения ведь? — есть.
— надеемся, мы не сильно вам планы нарушили, — у матери хватает такта об этом упомянуть, — но мы подумали, что будет здорово познакомиться и с малкольмом, и с его родителями, раз уж для них ты покупала масла, — Эсме медленно выдыхает, сдаваясь. Полтора года, полтора чертовых года, прожить со страхом, что Мэл ее раскроет, чтобы на Рождество со своим отцом познакомить. Она пытается себя в руки взять, его в сторону отводит, в глаза заглядывая: — может, все-таки скажем, что у нас смена?

[indent]  [indent] Эсме, когда глаза закрывает, сосредоточиться ни на чем не может, потому что Мэл щекой к ее плечу прижимается, и она лишь за его дыханием следит. Вдох / / Кэссиди большим пальцем по его лбу проводит ; выдох / / она пальцем обратно ведет, его сон оберегая и со своим договориться не успевая. У него, порой, брови хмуриться начинают, а она улыбается, потому что за окном уже давно за три ночи переваливает, и овечки заканчиваются — Эсме досчитывает до сто тридцать девятой, сбиваясь на следующей.
Она в его квартиру приходит из раза в раз, потому что в свою комнату возвращаться не хочет, потому что они уже, кажется, вместе живут. Разве что вслух не произносят, словно негласное обещание нарушить боятся / / Кэссиди так точно; у нее ведь другие планы были, она ведь совсем не за этим к нему в баре подсаживалась.

[indent]  [indent] Сквозь шторы, плотные, но не до конца завешенные, первые лучи солнца пробираются, когда Эсме на бок переворачивается, чтобы уткнуться ему в спину и замершую ногу подсунуть под Малкольма. Он обязательно вздрогнет, что-то в подушку проворчит и снова уснет, а она следом за ним — не в спокойные фантазии, а в очередные кошмары, из раза в раз повторяющиеся. Сегодня МакГонагалл обо всем узнает и палочку отбирает, чтобы в Визенгамот привести и посреди огромного зала в одиночестве оставить.
Он полное право на это имеет — она заслужила, она сама напросилась и на наказание, и на подобное отношение. Только Кэссиди понятия не имеет, как все исправить, потому что объясняться         у ж е         поздно, а пытаться убедить — бессмысленно. МакГонагалл к карьере относится, может, на первый взгляд не слишком заинтересовано, но у него каждое решение принимается после тщательного обдумывания. Эсме бы этому у него поучиться, но все, что она из их         о т н о ш е н и й         извлекает — это привычку в нем рядом.
В его пальцах на ее спине по утрам, в его недовольством стоне, когда она одеяло на себя перетягивает, в его постоянно переслащенном кофе / / Кэссиди бы этого испугаться, ей бы дверь за собой закрыть и никогда больше к ней не возвращаться, только впервые в жизни она себя чувствует на своем месте, и это ощущение терять не соглашается. Не после того, как МакГонагалл ей выпить предлагает, как выслушивает и о себе рассказывает; он ее постоянно сначала в плечо толкает, чтобы проверить — ударит в ответ или подвинется, чтобы сел рядом. Все чаще она сдвигается, от себя его не прогоняя, и тем самым все больше путается. Кэссиди верить людям не хочет, она от этих эмоций бежит, потому что считает, что обещать, значит, сразу подвергнуть сомнениям все, что было до этого сделано.
Если Мэл попросит правду сказать, она не сможет ему до конца открыться.
Если Мэл пообещает рядом всегда быть, она не сможет ему тем же ответить.

[float=right][/float] [indent]  [indent] Эсме секреты хранит, которые ему никогда не узнать, и именно эти тайны ее заставляют не отпускать его с постели, за руки цепляясь и мешая вставать.
— еще чуть-чуть, — хриплым голосом просит, ногами обхватывая и за плечо кусая, когда Мэл что-то сказать против пытается. За окном, кажется, уже снег идет, потому что минусовая температура пробирается и в комнату. Кэссиди недовольно ежится, в одеяле заворачиваясь, и так и встает, на кухню волочась по стене. Она просыпаться не любит, у нее не один час уходит на то, чтобы с мыслями собраться. И так всегда, и так каждый раз, когда она кофе варит, сливает первую попытку в раковину и за вторую принимается, ладонью некультурный зевок прикрывая.

[indent]  [indent] У них сегодня у обоих выходной: МакГонагалл говорит, что его родители ждут их к семи вечера, и Кэссиди на часы поглядывает с волнением. Они встречаются уже больше полутора лет, но еще ни разу не переступают эту неловкую черту. Она с чужими родителями никогда не знакомилась, оттого понятия не имеет, как себя вести. С волшебниками еле слова успевает в предложения сложить до того, как ее обрекают на звание недалекой, а что будет с отцом и матерью Малкольма? Эсме знает, что отец его — священник, поэтому шутит, что будет с ним библию обсуждать и стихи наизусть читать. В этом она по крайней мере разбирается и сможет разговор поддержать; а вот если Изабель про магию начнет вспоминать — возникнет проблема.
— может сделаем вид, что уехали спасать румынских детей? — Рождество — праздник семейный, но Кэссиди его избегает уже не первый год. С детства приученная к большим застольям она в них особое волшебство находит; точнее она о нем помнит, потому что во взрослой жизни повторить воспоминания не получается. Уайатт отказывается домой возвращаться, а отец, один взгляд на которого панику вызывает, с ним разговаривать отказывается. Эсме успевает привыкнуть, что ее Рождество теперь — это поздниу ужин и ранний автобус к себе домой. Но Мэл врывается с предложением, для него, кажется, это важным, и она до сих пор понять не может, зачем так все усложнять. Не то чтобы знакомство привнесет сложности, но определенно новые ожидания вызовет.

[indent]  [indent] Она подарок его отцу заворачивает в упаковочную бумагу, скотч на пальцы наклеивая, чтобы успеть все углы удержать. Кэссиди освещенные масла покупает несколько недель назад, когда мама упоминает, что к ним итальянский епископ приезжает со службой. Они в коробке красивой стоят в квартире и пыль на себе собирают, и Эсме даже неловко становится, что так относится к вещам, в которые и ее, и родители Мэла верят. Для матери его она выбирает последнее издание справочника по фантастическим тварям: достать автограф Скамандера не получается, и Кэссиди дополняет книгу билетом на ближайшее выступление зоолога.
У нее все уже сложенным в коридоре лежит, когда стук в дверь раздается. Она каждый раз боится, что сюда кто-то из знакомых придет и начнет о деле — том самом — с МакГонагаллом разговаривать. Кэссиди первее в коридор выбегает, ему дорогу преграждая / / в шутку все оборачивая, но просто пытаясь, если что, предотвратить грядущее.
[float=left][/float]Они когда только встречаться начинают, Эсме никогда первой не засыпает и спиной к нему не поворачивается. Она свою комнату держит под запретом, никогда Мэла к себе не приглашая. У них, словно отношения на стороне, потому что подпустить его близко, значит, еще больше себя риску подвергнуть. Кэссиди когда решается с МакГонагаллом сблизиться, чтобы со следа сбить, у нее план полностью выстроен. Правда потом они напиваются первый раз, второй, третий — она уже в его футболке, а его ремень лежит, забытый у нее на кресле.
— я быстрее, — в глазок смотрит и хмурится тут же, потому что глазами своим не верит, — мама? — дверь открывает, не давая родителям зайти вперед. Правда их это не останавливает, и они слишком громко для незваных гостей кричат: «сюрприз!». Эсме растеряно в объятия отца заключает, все еще на пороге стоя.

[indent]  [indent] Малкольм не должен с ними встречаться — слишком велик шанс, что так его дело сдвинется с мертвой точки. Именно поэтому она врет, что ее родители на Рождество уезжают в Уэльс, что у них другие планы, и они никак их поменять не могут. Она чересчур сильно отца сжимает, на площадку его заставляя отойти.
— что вы здесь делаете? — у нее нервно голос надламывается, потому что Эсме улыбнуться пытается, но вместо этого неловко стоит босыми ногами на половике.
— ты же говорила, что встречаешься с родителями парня, мы решили присоединиться, — отвечает мама, ее с места отодвигая и протискиваясь в квартиру. Кэссиди успевает только отца за локоть остановить: «погоди, вам нельзя». Правда на немой вопрос во взгляде она ответить блять тоже не может.

[indent]  [indent] Почему?
Потому что ты — доказательство.
[indent]  [indent] Потому что твоя дочь Статут секретности нарушила ради тебя.
[indent]  [indent] Потому что ее никто не просил, а она всех опасности подвергла.

[indent]  [indent] Эсме лицо в ладонях прячет, пытаясь до трех досчитать. У нее неприятный холод позвоночника касается, когда она слышит, что мать уже Мэла обнимает: «она не говорила? эсме!». Она оборачивается, взгляд МакГонагалла избегая.
— почему ты ему не рассказала, как нас зовут? вы же сколько уже вместе?
— мам.
— меня зовут урсула, — она руку Мэлу протягивает.
— мам, — повторяет Кэссиди, когда она уже МакГонагалла своих объятиях сжимает. Все-таки посмотреть на его удивленное лицо приходится. Правда лучше бы Эсме этого взгляда не видела и не знала. Она неосознанно отца за собой прячет, но удержать не может — он уже шаг в сторону Малкольма делает, чтобы руку для рукопожатия протянуть.

[indent]  [indent] — я не знала, что они приедут, — извиняется, плечами пожимая. Возможно, если о магии говорить не будут, то МакГонагалл ничего не заметит. Кэссиди палочку откладывает на кухонный стол, чтобы лишних вопросов не провоцировать. Отец, когда ее замечает, в лице сразу изменяется: «слышал, вы из семьи священника». Откуда ему это известно Эсме не знает, оттого удивленно сначала на него, а потом и на мать смотрит. Лишь потом замечает, что у них несколько пакетов еды и еще один с подарками.
Она понятия не имела, что родители могут быть         т а к и м и,         когда узнают, что у нее все-таки отношения — отношения ведь? — есть.
— надеемся, мы не сильно вам планы нарушили, — у матери хватает такта об этом упомянуть, — но мы подумали, что будет здорово познакомиться и с малкольмом, и с его родителями, раз уж для них ты покупала масла, — Эсме медленно выдыхает, сдаваясь. Полтора года, полтора чертовых года, прожить со страхом, что Мэл ее раскроет, чтобы на Рождество со своим отцом познакомить. Она пытается себя в руки взять, его в сторону отводит, в глаза заглядывая: — может, все-таки скажем, что у нас смена?

Каждое утро - мимо одного и того же коридора: они обсуждают отчетность отдела тайн в один из обеденных перерывов, кто-то упоминает хроновороты, и Хью не может перестать о них думать. Каждое утро - лишний поворот направо и спуститься по небольшой лестнице: в отдел попасть тяжело без нужного пропуска, но он думает - можно, если достаточно сильно захотеть.
[indent]один поворот - Марлин не стоит с палочкой наперевес над телом убитой женщины;
[indent]второй - Макс жить остается - и вот уже нет больничной палаты, от мысли о которой - только вешаться.
[indent]третий - он не получает записку из аврората, не узнает подобным (идиотским) способом, о том, что под арестом оказалась собственная дочь, не появляется там через считанные минуты - только для того, чтобы узнать, что Имоджен на десятом этаже уже не было.
[indent]четвертый, пятый - дальше, дальше, дальше, туда, где не было ошибок, которые не забрать назад; которые, кажется, уже ничем не исправишь - не существовало писем, остающихся без ответа, вечных косых взглядов под рукава чужих мантий. Туда, где он дочь не только на случайном газетном фото с недавнего приема у Лестрейнджей видел.
Не знает только, когда прекратить, на каком моменте можно было бы остановится - когда была пройдена черта, за которой еще можно было все это предотвратить.

Ему бы виноватым себя чувствовать - думать о другом, о большем: о чем наверняка думали Аластор или пресловутый Альбус, да и другие члены ордена. Но с каждым днем - все тяжелее, потому что он начинает замечать, как ничего не меняется, как свет, к которому они тянулись эти годы - тусклее становится. С каждым днем перестают работать все "могло быть хуже" и "могло быть больнее", которыми они сами себя кормили в семидесятые - потому что уже все летит к черту, потому что уже кажется - больнее некуда. Давит со всех сторон: беспомощность и невозможность что-либо поменять, но к концу мая в голову вдруг приходит мысль, от которой избавиться не выходит и которая оказывается на удивление умиротворяющей: мы все равно это не переживем.

Совершенно неожиданно, это кажется таким очевидным, таким естественным, что укрепляется быстро, живой изгородью в голове прорастает - почти-блаженная, давно-необходимая тень, в которой можно передохнуть: до зловещего "хуже" теперь рукой подать, но скоро все закончится - мы это не переживем. Он понятия не имеет, кто к этим "мы" относится, но быстро закрепляется в уверенности, что в список войдет. Это логично: следует канве маггловских историй из книжек, которые он в детстве таскал у деда. От этого уже даже чувства вины нет - ему не о ком шептать (некого оставлять).

Так надежнее, так легче - мысли о чертовом коридоре не исчезают, зато теперь можно спокойно встретить годовщину дня, когда с волшебной палочки зеленый луч впервые срывается (он отмечает повторением заклинания - могло быть хуже). Это все равно не помогает, когда он с Фоули в коридоре пересекается, потому что стандартный вопрос удержать не выходит никогда: она все еще у тебя живет? Идиотизм, без сомнения: совы обратно не возвращаются, письма остаются в поместье, он их посылает с частотой - раз в неделю, пытается, чтобы спокойно и рассудительно, чтобы без лишних эмоций, но куда от них деться - они на бумагу все равно выливаются, проскальзывают между случайных "зачем" и "почему". Головой только об стену долбиться, составлять отвлеченные планы взятия дома Фоули штурмом - только Имоджен ведь и тогда разговаривать с ним не захочет - а так нужно достучаться. 

Это мотивирует, подгоняет - не так много времени осталось, обратный отсчет идет: Хью часов не видит, конечной даты не знает, но слышит практически постоянное тикание утекающих секунд. И легче на орденовских вылазках, палочка в руку ложится бездумно, инстинкты верх берут. Хроноворот бы им все равно не помешал: один поворот и Палмер не оказывается возле стены, в которую летит брошенная кем-то мимолетом бомбарда; которая разлетается на осколки, взрываясь с оглушающим грохотом.

Впрочем, могло быть хуже.

Он просыпается в первую очередь от света - непривычно: в собственной квартире (в кабинете, в штабе) все было приглушенным, что играло на руку на фоне мигреней (склянки с зельями вечно забывались тут и там, да и он уже не был уверен, что оно помогало особенно). Он просыпается в первую очередь от света, во вторую - от прикосновения - и взгляд сначала по ладони секунду скользит.

Когда она совсем маленькая, руками машет в воздухе, что-то бормочет на своем неразборчивом пока языке: они оба смотрят на нее с ужасом, потому что теперь кормить, поить, заботиться, Мерлин, они понятия не имеют, они все испортят. Спустя три дня после рождения Имоджен улыбается впервые в жизни - улыбается ему - Палмер пропускает потом многое, но это - помнит.

Теперь до улыбки далеко - глаза на мокром месте, а взгляд через секунду леденеет настолько, что ему кажется ее ресницы вот-вот инеем покроются. Хью рукой дергает, будто бы спугивает, будто бы будит. Он ее поймать пытается, но не успевает, ладонь воздух хватает - ругается вслух, когда дверь за ней захлопывается, с кровати слетает, подхрамывая разве что чуть-чуть (костерост чудеса творит).

- Имоджен! - в толпе ее макушку различить несложно, даже тогда, когда она удаляется с возрастающей скоростью. Пятый этаж, Палмер думает, узнавая знакомые стены (должен быть первый, но он сильно не думает; должен быть первый, но черт знает, что прилетело сверху, уже после того, как он отключается). Хью Мунго знает - как свои пять пальцев, чуть хуже чем аврорат, чуть лучше, чем академию - достаточно молодежи, пытающейся сбежать отсюда пораньше, переловить успел, достаточно раз ускальзывал сам. Запасной выход на лестницу открыт оказывается, пускай в спину и кричат что-то крайне недовольно, в любом случае это значения не имеет, потому что Имоджен здесь, Мерлин знает почему, но это мелочи, когда есть шанс, что она хоть слово услышит - шанс, который нельзя упустить.

- Имоджен, - успевает едва-едва, потому что из двери на нижнем этаже вылетает - прямо перед ней: за руки не хватает, прикоснуться вообще боится, даже сейчас способный каким-то чудом понять, что так только хуже сделает, но дорогу преграждает - рисковать не собирается, - послушай, дай мне пять минут, - он не понимает, почему она выглядит такой злой, - пять минут. Я волновался. Волнуюсь, - он даже после развода "я" не говорит, потому что всегда "мы" - переживаем, беспокоимся, считаем. Так легче - делить эти вещи, потому что он никогда не сблизился с дочерью достаточно, чтобы о подобных эмоциях единолично заявлять: слишком неловко, слишком странно, почти инородно. Теперь это кажется нечестным - он пять минут просит, за них и без ненужных увиливаний многое успеть нужно (он не видит часов, но секунды тикают), - я не пытаюсь тебя обвинять, - добавляет торопливо - он уже обвинял, это ничем хорошим не закончилось, - я просто хочу понять что случилось; что с тобой происходит.

Хочу знать в порядке ли ты - но это кажется естественным и без того - подоплека в каждом слове, озвучивать которую сейчас в голову не приходит, несмотря на то, что именно этот вопрос и волнует его больше всего последние месяцы.

Она смотрит в своё отражение в зеркале в надежде найти какой-то изъян, но его нет. По всей видимости её любимый муж прав, и она идеальна. Идеальна во всём. В постели, в готовке, в работе и почему это её не смущает? Говорят, нужно родиться такой, потому что иного способа нет. Не стать идеальным человеком, если ты не такой с пелёнок. Эйда пропускает мимо ушей комплименты мужа, который и сам выглядит отменно в смокинге. Его нечасто увидишь в такой одежде, потому что на нём по большей степени надет белый медицинский халат. Работа Хоула для него на втором месте после жены и так было всегда. Он беспрестанно говорит об этом, и она прекрасно знает, это ли не любовь? В браке они почти пять лет, а знакомы и того больше. После амнезии, Эйда мало что знает о своём прошлом, но благо Хоул был рядом и рассказал всё, что её потребовалось. Родителей не было, они погибли в автокатастрофе восемь лет назад, сестёр и братьев тоже нет. Нет никого, кто бы ей был ближе, чем любимый супруг. И сегодня они собираются в клуб по особому случаю. Не каждый раз годовщина отношений — пять лет. Это нужно отметить и почему-то у пары пал выбор именно на самый знаменитый клуб в их родном городе. Можно было бы сходить и в ресторан, в котором они очень часто бывали, но Эйде захотелось разнообразия и почему-то именно сегодня. Девушка решила примерить на себя белое платье, которое она давно хотела надеть, но никак случай удобный не подворачивался. Теперь, она с уверенностью в себе может покорить мужское сердце, а точнее дважды своего супруга. Что сказать? Он был без ума от своей жены и вряд ли бы кто-то в здравом уме смог устоять перед ней. К тому же её загорелое тело не так уж и легко было спрятать. Даже если наденет мешок из-под картошки, то и так будет выглядеть куда лучше многих девушек. Её забавляли такие мысли, потому она почти «быстро» собралась. Хоул заходит в их спальню и останавливается в дверном проёме. Он не произносит и слова, хотя девушка знает, что он хочет сказать. Прайд любуется прекрасным видом и без стеснения в глазах.

— Я почти готова! — улыбается миссис Прайд и берёт в руки красную помаду. Она ей безмерно нравится. Наверно, это самый любимый её оттенок. Спелая вишня или может быть черешня, но это не столь важно. Она аккуратно красит губы, чтобы не заехать за контур и мимолётным взглядом видит, что муж так и не отвёл свой взгляд от ней. Девушка вскидывает бровь и с вопросом смотрит на Хоула. — Ты сильно не старайся, всё равно ночью её уже не будет. — Прайд закусывает губу и закатывает глаза прекрасно зная, что её ждёт ночью. У них не было проблем с сексом, потому что этот мужчина внушительных размеров прекрасно знал, что нужно делать с её телом. По правде сказать, она думала, что они созданы друг для друга. Одни на всём белом свете, они есть друг у друга и им больше никто не нужен. Она встаёт из-за стола и подходит к мужу довольно ему улыбаясь. Оставляет лёгкий поцелуй на его губах и проходит дальше, но не тут-то было. Хоул успевает схватить её за талию и притягивает к себе жадно впиваясь в её мягкие губы. Эйда запускает свои руки в его волосы и прикусывает его нижнюю губу расплываясь в довольной улыбке. — Подожди немного, ещё не ночь. — произносит девушка и они выходят из их комнаты под руку. Их ждёт прекрасный вечер в компании друзей, которые знают её уже не первый год. Машина обгоняет все препятствия, и они подъезжают к месту назначения буквально через пятнадцать минут. Собственно, не удивительно, как за рулём себя ведёт Прайд. Он любит, чтобы всё было в его руках и не важно, чего именно это касается. Работы, машины или девушки, которая полностью ему отдаётся. Без остатка на себя или других. Девушка поднимает взгляд на поданную руку и принимает её, выходя из машины. На улице приятная погода, тёплый ветерок обдувает её щёки. Эйда смотрит по сторонам и видит огромную толпу, которая ждёт своей очереди. Что ж, кому-то ждать, а кому-то попросту пройти. Она проходит с мужем под руку без всяких терзаний совести, ведь её мужа знают все и грех его не пропустить, а особенно, если он в компании жены.

Эйда заходит в душный клуб, где много народа и они все занимаются своими делами. Кто-то безудержно пьёт, кто-то отдаётся страсти и танцует так, как ему вздумается, а вот сама же девушка тоже отдалась бы страсти. Она представляет, как все взгляды будут обращены на неё. Это то, чего она на самом деле хочет. Внимание, которое будет приковано только к одной ней. Прайд хочет идти дальше, но замечает взгляд парня, который с удивлением на неё смотрит. Она вроде где-то его видела, но сомневается, что это было на самом деле. Она вроде бы его никогда не видела раньше, но в душе сидит такое чувство, словно это всё обманка. И тут вдруг голова начинает болеть, словно молотом бьют по наковальне. И тем самым перед глазами всплывают воспоминания, которые словно в другой жизни были. Она видит того парня, темнокожего с улыбкой на лице. Он одет в военную форму, протягивает ей руку, и они куда-то идут. Потом картинка меняется, и она видит его рядом с собой распивающего пиво и это очень странно. Она не помнит его, не помнит, чтобы видела этого парня где-то помимо этого злосчастного клуба. Хоул останавливается и спрашивает всё ли в порядке, а Эйда всего лишь кивает, списывая всё на громкую музыку. Они садятся за столик, забронированный их друзьями, и хорошо проводят ночь. Девушка почти забывает об этом инциденте списывая всё на то, что она попросту устала из-за рабочего дня и сильной музыки. Друзья одаряют их комплиментами, пожеланиями оставаться всю жизнь вместе обусловливая это тем, что они действительно лучшая пара, которую они когда-либо видели. Супружеская пара и не спорила, потому что так оно и было.

Эйда торопилась домой, она очень задерживалась и как на зло такси было не вызвать. Большие пробки, потому она решила отправиться домой пешком. И почему ради всего святого эта девушка решила пойти сегодня на работу пешком вообще? Когда она последний раз ходила на таких высоких каблуках несколько километров? Вот именно, что такого никогда не было. Она думала о том, что будет есть на поздний ужин, о том, как её желудок требует пищу и случайно оборачивается, видя того самого парня, которого видела два дня назад в клубе. Значение этому не придаёт, по крайней мере внешне. Ей становится не по себе, ведь её по всей видимости преследуют и тогда-то ей нужно что-то с этим делать. Хоул учил Эйду самозащите, но как оказалось позже, она и так в совершенстве ею владеет. Никогда не останется в стороне и с полной решимостью может дать по морде любому мужику, так что и этого незнакомца она не боялась. Ищет обходные пути и наталкивается на мысль, что она не хочет убегать, а наоборот, хочет узнать, что ему нужно от неё. Потому, ищет глазами более безлюдное место или поворот в переулок и всё что угодно, что попадётся на глаза. Прайд видит боковым зрением, что он следует за ней, словно она его манит. Бездумно, бесповоротно, шаг за шагом. Она подходит в более безлюдное место и прячется в тени и ждёт, пока парень подойдёт ближе. Долго ждать не приходится, потому что он попадается в её ловушку, как муха в сети паука. Он ищет глазами, оборачивается и по всей видимости огорчается, что потерял из виду Эйду. Но не тут-то было. Девушка подходит сзади, бесшумно, быстро и прижимает парня к стене лицом. Бьёт своим коленом в его колено, и его нога подгибается. Показывает это в знак того, что она сильная и без боя не сдастся. — Что тебе нужно? Почему ты преследуешь меня? — шипит ему на ухо. Эта близость одурманивает её. Это нормально вообще? Она чувствует что-то неладное. Она чувствует, словно они знакомы. Или были знакомы в прошлой жизни. Это реально?

[indent]  [indent] Совершенно не охочий до пустых рассуждений Малкольм чувствовал, как накатывает раздражение; все эти разговоры отвлекали его от главного — очередной попытки в делах Ордена спрятаться от реальности, на которую не хватало сил. О повестке дня всем было более или менее известно — новые члены, обсуждение произошедшего, определение дальнейшей стратегии — бесконечные обсуждения, обсуждения, обсуждения; они постоянно о чём-то спорили, и, с каждым разом становилось всё яснее, насколько разными у всех являются взгляды. Малкольм с собственными определился давно — в разрез с ними старался не действовать, даже если сверху поступали приказы иные, пытался находить компромисс, — он всё же больше десяти лет в аврорате, это не могло отпечаток свой не накладывать, большинстве решений Муди он доверял, привыкший на командора во всём полагаться. Однако остальные — те, что сейчас над другими высятся, мнение выказывают важное и рассуждают, как кажется Мэлу, совершенно о неважных вещах, — ему такого же доверия не внушали. Он последствия прошлого собрания помнит прекрасно, он в лицах окружающих ищет выученные уроки и не находит, кажется, никаких отпечатков. Ему иногда кажется, что каждый уже свои интересы преследует и общего ничего у членов не осталось.
[indent]  [indent] У него тоже были свои интересы, тоже были свои мотивы и своё объяснение тому, почему так на задания Ордена рвётся; он только никому не рассказывает, с чем его рвение связано — в конце концов, все здесь от чего-то бегут. Силится понять тех, кто вокруг него толпится, вопросы себе мысленно задаёт — почему Сириус с собой Ису тащит, почему Тан решил в ряды их вступить, почему Эдгар говорит о разрешённых разногласиях ( когда их ещё сотни тысяч), почему Хьюберт в сотый раз повторяет фамилию Дженкинс. Мэл силится понять, но у него не выходит — чужды ему все эти мотивы, — он понимает хорошо Марлин, что как и он всё рвётся вперёд, грудью под авады, чтобы от прошлого, переросшего в настоящее убежать, он понимает Мару, которая с яростью своей сражается и ей же проигрывает зачастую, он понимает Муди, который устал ждать, когда все перестанут поступать так глупо.

[indent]  [indent] Малкольм в новенькой быстро угадывает знакомые черты, Иса гостья неожиданная, но МакГоннагалл её не раз в коридорах второго этажа видел, поэтому узнаёт безошибочно, больше из удивления тон вопросительный прилагая: «О'Коннелл?». Успешная аврорка, талантливая ученица и довольно способная, к тому же; студентка пока, но ей все большое будущее пророчили — только бы та захотела. На Сириуса смотрит пристально, глаза прищурив — в его слова о том, что девушка догадалась сама, верилось Мэлу с трудом, — слишком мало подобных случаев. Конечно, если человек близок, он твои исчезновения, раны и вечные раздумья приметит обязательно; но только выход всегда найти можно — нужно просто тайну и отношения на чашу весов поставить: что перевесит? Для Малкольма всегда — служба / обязанности / работа, он, если Эсме от него объяснений требовала, всегда врал, хоть и ножом по сердцу это проходилось, а когда не верила та, до правды пытаясь докопаться — её отталкивал; так лучше. Сириус должен был поступить так же — оттолкнуть, соврать с н о в а, но он предпочёл отношения хорошие с Исой сохранить и быть откровенным. МакГоннагалл только головой неодобрительно качает, от парочки отворачиваясь и в сторону Марлин смотря — в глазах той тоже недовольство зреет. Помона слово первой берёт, молодежь на место ставя очень умело, в конце концов, стаж в том, как с подростками обращаться, у неё завидный. Малкольм ухмыляется себе под нос тихо, он в её назидательном тоне и строгом голосе узнаёт нотки, которые ему едва ли не с детства знакомы — Спраут с Минервой дружны всегда были, та ему словно ещё одна старшая сестра, которая всё время его воспитывать пытается ( особенно в стенах Ордена ). Он своё недовольство в чужие слова вкладывает и будто бы успокаивается немного; новенькому салютует, здороваясь в ответ, к Марлин и Маре вновь поворачивается и кивает догадке девушки: «да, в Пророке работает».

[indent]  [indent] Повестка по словам чужим размазывается, её ухватить всё труднее — каждый свои интересы снова преследует и Орден на куски разрывается, везде поспеть пытаясь; Эдгар слово берёт, внимание на себя перетягивая, куда более ясное, чёткое, он ведь всё же их представитель. Боунс резюмирует, хаотичные разговоры к знаменателю приводя — сколько бы недовольства у своих соратников он не вызывал, их небольшую толпу он организовать сумел ( хоть и ненадолго ), — Малкольм слушает внимательно, задумчиво щурясь. Переговоры с Министерством Магии, налаживание контактов, компромиссы — аврор закатывает глаза устало, — он от всего этого слишком далёк и отстранён. Малкольма объявление Ордена террористами злит ужасно, в его правде ( единственно верной, конечно же ) подобного существовать не должно, это лишь ложь и манипуляция. МакГоннагалл пошёл в аврорат когда-то потому что за правду хотел сражаться, потому что к добру пытался примкнуть и быть полезным — с п а с а т ь, — но разочарование его настигает сразу, как только его интересы и мнения в разрез с законом пошли; он за тем же идёт в Орден — за простой и понятной позицией, за чёткими границами зла и добра, что так смешались в политике Министерства, в попытке сохранить хрупкое равновесие и соблюсти интересы всех сторон. Принципы Малкольма категоричны — он слишком уверен в том, что хорошо, а что плохо, и поэтому для него переговоры с прогнившим Министерством, которое придушить их деятельность на корню пытается, непонятно. Злится, вытягивается в струну, переплетённые в замок пальцы крепче стискивает и едва ли не вскакивает с места, в последний момент удерживаясь. — Я согласен с Карадоком, мне тоже совершенно непонятен мотив. — кивает в сторону Дирборна, что мнение выразил твёрдо, но спокойно. Малкольм тоже пытался так — тихо, спокойно, уверенно; но ему вечно чего-то не доставало — то стержня, то равновесия, он всё больше ярость Мары на себя примирял или язвительность Марлин. Мэл продолжить хочет, аргументов добавить, но Хьюберт быстрее; он вперёд выходит и высказывается.

[indent]  [indent] Палмер звучит почти логично; по крайней мере сперва, Малкольм, с натяжкой, но мог бы с ним согласиться и даже кивнуть одобрительно, только подвох чует / видит, тот слишком рационализирует и к чему-то ведёт. Истина, за которой так гнаться пытаются, всё дальше от них отходит; общее дело, которому так верны все пытаются быть, давно на второй план отошло — каждому что-то своё нужно. Мэл под нос цедит ругательство, пока внутри всё закипает, с каждым сказанным Хьюбертом словом: Юджиния / Юджиния / Юджиния, — да блять. — поворачивается к Маре, — Я столько раз о Дженкинс не слышал даже во время её речи на дебатах. К политике действующего министра Малкольм относился спокойно, с какими-то постулатами даже согласен был — в конце концов, она была не худшим вариантом, — но та риторику начала менять ближе к выборам основательно. Дженкинс не вызывала у него ни симпатии, ни антипатии резкой, Орден был объявлен террористической организацией, это злило, приводило в бешенство, заставляло о несправедливости и слепоте Министерства рассуждать, но в остальном — это всё ещё не худший из исходов. Куда более пугающим было участие Лейстрейнджа в гонке, вот чья кандидатура безоговорочное беспокойство вызывала. Вот чего они не должны были допустить, перемирие было совершенно не первоочередной задачей.

[indent]  [indent] Малкольм от политики далёк совершенно; он — исполнитель, он — аврор, а не тот, кто каждое высказывание своё взвешивает и будущие голоса наперёд просчитывает, поэтому раньше особо в эти дела и не лез — его касалось только то, какие задания ему спускают и на что ориентиры дают, он дальше уже разбирался сам. Слова Хьюберта о словах общественности его злят невыносимо, — какая, блять, к чёрту разница; Мэлу всегда было достаточно того, что он сам правду знает и добро для себя определяет самостоятельно — он готов непростительные применять к тому, что злом считает, он готов жестоким быть с теми, кто того заслужил; а оборачиваться постоянно на то, что там электорат по этому поводу считает — увольте. Что МакКиннонн, что Дёрден злятся, он их чувства разделить легко может, но молчание пытается сохранить; он не хочет сказать того, о чём пожалеет потом, слишком зло звучать или слишком необдуманно, пресловутой рассудительности хотя бы на это хватает. Хватает на то, чтобы о Маре подумать и, руку ей на плечо положив, попытаться успокоить. Им новая перепалка в Ордене точно не нужна — и так от единства одни крохи остались; а они в свой разлад ещё новых членов приводит. Малкольм быстро по лицам Исы и Тана проходится, убеждаясь в том, как плохи они со стороны смотрятся — озлобленные / уставшие / потерянные. Дёрден из комнаты выходит, закончив пылкую речь, Мэл её взглядом провожает до кухни, думая, как мыслям собственным порядок придать после всего услышанного.

[indent]  [indent] — Палмер, тебе бы тоже совета Помоны послушать, — ухмыляясь, говорит, взгляд на мужчину переводя и поднимаясь с места, — и личное отношение к Дженкинс за дверьми Ордена оставить. — цедит, — Окей, мы поняли, ты хорошо её знаешь, понимаешь мотивы, позицию и так далее, но вот мы — разводит руками, остальных представляя, — с ней не знакомы близко и сторону её принять не можем. Для нас она только кандидат в министры, не самый худший, но и не тот, кого мы хотели бы видеть на посту. — пожимает плечами, — И, честно говоря, скажу за себя, мне абсолютно плевать кем она там нас считает, понимает ли наши мотивы, цели, видит ли, чем мы отличаемся от пожирателей, — язвительно, — важнее то, что она свои взгляды до своих избирателей доносит. Если уж переубеждать, — Мэл отчаянно пытался рассуждать боле политично, — то людей, а не Дженкинс. И если Министерство пересмотрит свои взгляды по факту, а не на бумаге, как ты говоришь, — какой нам с этого толк? Не всё ли равно, опять же, — кивает в сторону Марлин, — нас просто перестанут считать «плохими и злыми террористами»? — передразнивает что-то несуществующее, ухмыляется следом. — Мы вроде как не для имиджа тут собирались, разве нет? Не важнее то, кем на самом деле являемся? — бросает риторический вопрос, наверное, слишком философский для этой беседы и, уж тем более, для самого Малкольма, — Эдгар, — поворачивается к нему, краем глаза ловя возвращение Дёрден на место, — что нам принесёт это сотрудничество? Кроме рисков я пока ничего не вижу, у неё другие взгляды, другая программа, другие цели; даже если, по-вашему, нам выгодно перемирие, чем выгодно ей, как кандидату? Разве ей выгодно делиться с нами избирателями, признавая «хорошими», ей куда удобнее убрать нас с дороги как террористов, — пожимает плечами, — идти с переговорами — только подставляться, как мне кажется. — заканчивает, но назад не отходит, в разговоре планируя продолжить участие.

Лили смотрит на свое отражение в зеркале и видит повзрослевшую девушку, но не узнает в ней себя. Да, все те же рыжие волосы, те же зеленые глаза и тот же нос, кажущийся слишком большим для этого лица. Но что-то неуловимое в ней все же изменилось, и Лили никак не могла понять что. Может быть, она просто повзрослела и теперь излишне накручивает себя. Эванс аккуратно поправляет локон, выбившийся из прически, закручивая его прямо волшебной палочкой и улыбается себе. Ей нравится это платье из зеленого атласа, но ей не хочется слишком выделяться из толпы. Хватит с нее того, что все однокурсники наверняка будут глазеть на нее, просто потому что она идет с Поттером.
— Там тебя Джеймс ждет, — в дверь их спальни не входит, но влетает Мэри, которая, кажется, что-то забыла.
— Я знаю, — Лили не торопится выходить, потому что еще не до конца уложила свои волосы. Прическа должна выглядеть идеально, иначе зачем она потратила на нее столько времени? Эванс вовсе не пытается понравиться Поттеру, нет, еще чего. Она укладывает эти непокладистые рыжие волосы третий час исключительно ради себя.
— Поторопилась бы ты, а то он там себе скоро шею свернет, поправляя свою бабочку, — Мэри смеется, копошась в своих вещах, но ее слова не веселят, а раздражают Лили.
— Я тебя поняла, Мэри, — нервно отвечает она, едва повышая голос. Но тут же тяжело вздыхает и успокаивается, — Прости, Мэри, это все прическа.

Мэри только участливо вздыхает и забирает из рук Лили волшебную палочку. Эванс не сопротивляется, потому что она устала бороться с этой прической. Ей даже на бал идти не хочется, она с удовольствием закрылась бы у себя в спальне, спрятавшись под увесистым балдахином. Укрылась от вездесущих взглядов других девушек, которые смотрели на нее одновременно со злобой, завистью и презрением. А виновата ли она разве, что Поттера угораздило влюбиться именно в нее? Лили же его не заставляла, не привораживала. Так почему все винят ее, а не его?

Она все еще каждую секунду испытывает раздражение в присутствии Джеймса, потому что ей не нравятся его выходки. Его шутки слишком грубые, голос слишком звонкий, а сам он слишком громкий. И красивый, да. И смеется так, что у Лили по всему телу разливается тепло, заставляющее, как бы это банально не звучало, ее бабочек порхать по животу. Эванс хотела бы противиться шарму Поттера, но не может. Ей стыдно за выбор перед однокурсницами, томно вздыхающими по Джеймсу, но она все равно соглашается идти с ним на свидание. Еще больше Лили стыдно перед Снейпом, но она все равно принимает приглашение Поттера на бал. Мэри говорит, что Снейп в нее влюблен, но Эванс не согласна. Если бы любил, он бы отказался от своих темных делишек с другими чистокровными слизеринцами. Неужели Северус не понимает, насколько его увлечение оскорбительно для нее?

Лили прогоняет мысли о Северусе прочь, когда Джеймс берет ее под руку и ведет в сторону Большого зала. Ей не хочется чувствовать стыд, ядом растекающийся под кожей. В конце концов, их ссора — это не ее вина. Лили не открывала Северусу рот, не доставал пальцами его язык, не произносила им до боли обидное «паршивая грязнокровка». Этими словами ее лучший друг (она до сих пор не может добавить к нему приставку «бывший») навсегда разделил их взаимоотношения на «до» и «после». Эванс хотела бы его простить, но одних извинений ей недостаточно. Но говорить ему об этом она не собирается. Северус же считается себя самым умным — пусть сложит дважды два. Лили и так всю жизнь потакала его причудам, принимала таким, какой он есть. И даже пыталась вытащить из того кокона, в который Северус спрятался. Но нет, он никогда не хотел меняться ради нее, не хотел идти на компромиссы. Тогда как он может говорить о том, что любит ее? Лили тяжело выдыхает, улыбаясь очередной нелепой шутке Джеймса, крепче хватается в его руку и еще раз прогоняет мысли о Северусе прочь из своей головы.

У дверей Большого зала нарастает перепалка — Лили может прочитать ее по лицам напряженным лицам Северуса и Сириуса, стоящих от нее в удалении. Где-то рядом с ними мельтешит Трелони, но Эванс не чувствует никакого укола ревности у себя под сердцем. От Лили не укрылось то, как она смотрит на Северуса, но ее это не волнует. Пусть Снейп подружится с ней, пусть влюбиться в нее и потеряет голову. Пусть она самоотверженно защищает его от нападок. Может быть, ее кровь окажется достаточно чистой для него, раз уж Лили так сплоховала. Словно прочитав ее мысли, Северус оборачивается ей и кивает, но Лили только отворачивается, не желая смотреть на него.
— Хочешь я научу его манерам? — пока Эванс пытается побороть подступившую к горлу обиду, где-то над ее ухом раздается самодовольный голос Джеймса.
— Да оставь ты его уже в покое, — раздраженно шипит она и выдергивает руку из-под локтя Поттера. Тот пытается что-то говорить, но Лили не слушает. Ей донельзя надоели все эти перепалки между гриффиндорцами и слизеринцами.

К счастью, двери наконец-то отворяются, и студенты заходят внутрь. Лили отходит от Поттера, устремляясь вперед, но он не пытается ее догонять. Пожалуйста, пусть делает, что хочет. Она его за язык не тянула. Эванс напрягается еще сильнее, потому что хаотичная толпа заставляет ее поравняться с Сириусом, Трелони и Снейпом.
— Забавно, — обиженно произносит она, вздергивая подбородок вверх и не глядя на Северуса, оказавшегося рядом с ней, пока толпа медленно, но шумно входила в зал, — Мне казалось, что таким, как ты не принято кивать в сторону грязнокровок. И уж тем более стоять рядом с ними плечом к плечу. Не боишься, что твои чистокровные друзья тебя осудят, Северус? — возможно, в другой раз Лили бы смолчала, но сейчас все складывалось слишком плохо, чтобы она смогла сдержаться. Слишком много злости накопилось в ее груди, поэтому она выплескивает его на первого, кто попался под руку. Виновата ли Лили, что им оказался именно Северус?

Лили вряд ли сможет вспомнить, когда видела его в последний раз. Наверное, еще в Хогвартсе бросила мимолетный взгляд на шайку слизеринцев, проходившую мимо. Бросила, чтобы запомнить, как ее бывший/лучший друг выглядит, чтобы потом, может быть, на старости лет вспоминать об их дружбе - Лили в такие моменты слишком сентиментальной бывает. Ей хотелось бы, чтобы он был счастлив, хотелось бы, чтобы он из этого омута войны выбрался и правильную сторону выбрал - без насилия, без желания причинить кому-то вред. Пусть она и не общается с ним сейчас, Лили по-прежнему хорошо его знает: он не злой, в нем жестокости животной нет, только бесконечная обида на этот мир. И ей хотелось бы ему помочь, хотелось бы его своей дружбой хотя бы немного приободрить, но ничего не вышло. Не вышло из них друзей - после первой же крупной ссоры все рассыпалось. И Лили бы искренне хотела бы все исправить, но Северус сам от нее отвернулся, сам от помощи отказался. Сам всё испортил.

Одного взгляда хватает, чтобы понять, что он практически не изменился. Да, кажется, немного подрос, отрастил волосы, черты лица стали мужественнее, а взгляд - еще тяжелее, чем прежде. Лили всматривается в его лицо неприлично пристально, но угрызений совести не чувствует - она на это право имеет, она его слишком долго не видела. Та ссора еще не забылась, боль от тех слов все такая же острая, как и раньше, а взгляд старого друга, словно ножом по коже режет. Но она его выдерживает, стараясь свою нервозность напоказ не выставлять - только пальцами в кармане двигает, обручальное кольцо в разные стороны крутя. [float=left][/float]Слишком соблазнительно снять его, спрятать, сделать вид, что у них с Джеймсом ничего не случилось, но Лили только руки достает, показательно в замок их складывая. Не станет она от Северуса ничего прятать и скрывать: во-первых, она никакая не лгунья, во-вторых, он и так наверняка все знает.

- Не ожидала, что ты будешь здесь... прогуливаться, - отвечает язвительно, акцент на последнем слове делая. Не верит она ему, не верит, что Северусу вдруг понадобилось в маггловский супермаркет зайти. Но о недоверии своем даже не заикается - у нее нет никакого права на него свои претензии вываливать, хотя очень хочется. Лили с ноги на ногу переступает, бегло оглядываясь по сторонам, а потом едва кивает, чтобы слова нужные подобрать. Но их нет, у нее голова пустая, хочется только выдавить что-то вроде: "ммм, понятно, ну удачной прогулки". Зачем она вообще его остановила? Почему не прошла прочь? Была была бы вдумчивее, то проследила бы за ним осторожно и незаметно, убедилась бы лично, что он никакого зла не замышляет. Теперь же остается только гадать - всей правды Северус ей все равно не скажет. Раньше бы сказал, но те времена уже очень давно прошли.

Его сухой тон почти не задевает ее, только самую малость, потому что ей до сих пор хочется, чтобы он хотя бы раз не был таким закрытым. Чтобы не относился ко всем настороженно-негативно, чтобы не искал подвоха там, где его нет. Лили быстро осекается, вспоминая, что такого отношения не заслужила - она его извинения не приняла, она за его школьного врага замуж вышла, она в конце концов грязнокровка, которая за другую сторону сражается. Северусу следует относиться к ней именно настороженно-негативно - ей вообще не стоит даже заговаривать с ним. И Лили почти готова еще раз коротко кивнуть и распрощаться, но только Снейп явно не торопится заканчивать этот разговор.
- Знаешь, мне кажется, на этой улице ты страдаешь больше, чем все остальные вместе взятые, - ей хочется, чтобы тон ее голоса не был таким язвительным, но Лили ничего поделать с ним не может - Северус сам по-больному бьет, сам эту тему поднимает, очередную порцию злости на нее выливая, - Если ты думаешь, что шутки о твоей лояльности, - хочется в открытую обвинить его в том, что он пожирателям служит, но она сдерживается, более мягкое слово подбирая, - Хотя бы немного смешные, то я спешу тебя огорчить, - Лили хотела бы не реагировать, но не может - она никогда не умела рядом с Северусом равнодушной быть, а он нарочно старые обиды ворошить, новую волну злости в ней поднимая, - Вряд ли ты говоришь это искренне, но все равно спасибо, - говорит с вызовом, руки на груди складывает, всем своим видом давая понять, что стыдиться ей нечего.

В конце концов, ей извиняться-то не за что. Она имеет право жить дальше, на одной ссоре не зацикливаясь. Она умеет жить дальше, она имеет право быть счастливой, не ожидая одобрения с его стороны.

Лили губы поджимает, не зная, что ей еще на все это ответить. Она уверена, что Северус ничего хорошего им не желает, что он бы счастлив был, если бы с Джеймсом что-то случилось. Лили эти мысли от себя отгоняет, голову к небу устремляя - оно уже оказывается плотно затянуто тучами. Она дождя не боится, пусть на ней и платье легкое. Ей снова съязвить хочется, вывалить на Северуса все, что за эти годы в ее душе копилось. Нет, она, засыпая, не перемывала ему косточки, нет, не мечтала о возмездии за все имеющиеся обиды. Но он не имеет право встречать ее вот так вот на улице, не имеет права язвить, со свадьбой ее поздравляя.[float=right][/float] Хочется сказать ему, чтобы он прекратил в нее ядом своим плеваться, потому что она не собирается на него нападать, не собирается в дебри прошлого лезть, старые раны тревожить, но Лили еще как собирается. Она глубокий вдох делает, чтобы смелости набраться и все свое недовольство высказать, но какой-то мужчина ее чуть с ног не сбивает - ей приходится за рукав Северуса  вцепиться, чтобы на асфальт не упасть.

Прикосновение длится всего мгновение - Лили свою руку одергивает так резко, словно к раскаленному металлу прикоснулась. Ее ноги точку опоры еще не находят, поэтому она чуть пошатывается, стараясь не упасть, но все равно шаг назад делает.
- Не беспокойся, я не чистокровная аристократка, от летнего дождя не растаю, - рукой ушибленное предплечье потирает, оглядываясь в поисках не слишком аккуратного мужчины. Она злится на прохожего, еще больше злится на Северуса, потому что тот смеет ее прогонять прочь, мнимой заботой прикрываясь. Неужели, Северус, ты забыл, как мы в детстве под дождем часами напролет играли? - Что? Хочешь, чтобы я ушла? Я уйду, - она злости своей, наконец-то, выход дает, не сдерживаясь в выражениях, - Как только удостоверюсь, что ни один маггл не пострадает от твоей руки, - она смотрит на него с вызовом, снова руку в карман тянет, чтобы палочку достать. Демонстративно, чтобы показать ему, что Лили ему больше не верит, что им даже до обычных приятелей, обменивающихся любезностями при встрече, далеко. Северус еще в Хогвартсе выбор сделал - пусть теперь расплачивается за него.

От подозрений не сбежать и не избавиться - всего год проходит с момента вступления в орден, а Питер, перенимать привыкший, на чужое волнение настраивается, на взгляды косые.
Они семья одна, это правда - большая, шумная, со спорами и перепалками: наверное, для остальных это что-то значить должно, только Петтигрю знает, какими семьи бывает. В его собственной - предательство за предательством, дом секретами и недосказанностями полнится. Они и тут есть - глаза опущенные, жесты нервные. У каждого есть, что скрывать, он знает это хорошо - человеческую натуру не обманешь, какой бы ни была степень близости. Он это знает все прекрасно, только за семь лет к другому привыкнуть успевает.
Секрет большой хранится Ремусом - но они узнают все равно, только ближе становятся - и после этого уже ничего, кажется, не замалчивается: Джеймс весь мозг им промывает своей влюбленностью в Эванс; Сириус о родителях рассказывает, в своей манере, поверхностно достаточно, но ясно все и так. Пит сам не делится только тем, в чем до конца не уверен - а смысл?
Тайны могут хранить Сириус и Джеймс, между собой, негромко - только в конце-концов рассказывают все равно - ведь так?
Поэтому когда Блэк отдаляться начинает, Питер ждет - ему ничего другого не остается. Ждет, наблюдая с волнением, подмечая, что друг себя стеной невидимой ограничивает, за которую даже Джеймса не пускает. Ждет, следя за тем, как Бродяга задании и миссии набирает, в одиночку уходит - в штабе место пустое там, где он должен быть, и ответов стрясти ни с кого не выходит.
Поэтому - подозрения, поэтому - тревога. Петтигрю представить себе боится, какой секрет настолько ужасным может быть, чтобы Сириус их в него не посвятил; не может избавиться от навязчивых мыслей, которые в голову лезут настойчиво.

Они ему забавными кажутся даже в существующем контексте: на бледное запястье друга метка в воображении ложится криво, смывается водой обыкновенной, как краска не закрепленная; на коже держаться отказывается, потому что это невозможно совершенно, он себя от одной мысли виноватым чувствует, как будто предал немного, пускай и не знает никто.
От этого легче не становится, не меньше кажется, что они его терять начинают и даже не знают почему. Он на мозг Аластору несколько дней капает: если бы кто-то другой на месте Питера был - наверное не получилось бы, но правда в том, что его за Блэком отпуская, Муди бойца фактически не теряет.
Пит в министерстве берет первый за год отгул, чувствует себя почти взрослым; портал активирует туда, где предполагает Сириуса найти сейчас.
Это день занимает, но в конце-концов крыса небольшая за собакой по полям устремляется - он за камнем прячется, наблюдая за тем, как друг карту рассматривает, хмурится - и непривычно видеть его настолько серьезным, настолько долго.
Перед тем, как в бар завернуть - в переулок за ним проскальзывает, обличие крысиное сбрасывая. Плечами ведет, ступает осторожно - после дня целого на четырех лапах ходить на своих двоих снова - непривычно. Дверь открывает аккуратно, но внутри слишком шумно, чтобы кто-то услышал полусломанный звонок - место занимает возле бара, наблюдает. [float=left][/float]В полутьме подрагивающих свечей Сириус еще более уставшим кажется - вина снова кусается, потому что это они недоглядели. Потому что если Сириус не рассказывал сам - должны были спросить, окружить, как когда-то окружили Ремуса.
Только Бродяга - не Лунатик, отшутиться может, оправдание придумать на любые вопросы. Здесь проще один на один, Питер думает, наблюдая за другом - Аластор о миссии его не распространяется - куда там; Петтигрю убедиться хочется сначала в том, что он не сорвет ему ничего, что друг не должен был встретиться здесь с кем-то. А потом Сириус едва перед магглами не раскрывается - бар случайно, значит, выбрал.
Шаги неспешные, осторожные - он его окликает только тогда, когда вплотную к столу его подходит.

- А где "привет, рад видеть"? - он его обнимает чуть крепче, чем нужно, наверное; в тоне ни следа возмущения, которое фраза предполагает, - тебя в Лондоне нынче не отыскать, решил хоть где-то подловить, узнать, как дела, - вблизи синяки под глазами яснее проглядывают. Сириус физически не способен выглядеть плохо, но подходит к этому настолько близко, насколько возможно. Петтигрю официанту улыбается, кивает немного растерянно - маггловских денег у него с собой нет, надеятся остается, что друг более предусмотрительным окажется (от него этого ожидать тяжеловато).

- Не следил, а присматривал, - бурчит, наконец, когда Сириус взгляд на него поднимает - сам глаза опускает, отодвигая стул напротив друга, садится, наконец. В лицо его вглядывается внимательно, голову чуть наклоняет, выдыхает - Питеру непривычно напористым быть, но выхода другого ему, кажется, не оставляют, - а я тут - узнать, что за дела у тебя.
Хочется с обидой легкой - "какого черта, Сириус", но тот его опережает, чуть помятую бумагу из кармана достает - почерк аккуратный, разборчивый, но Петтигрю на имя отправителя все равно несколько секунд смотрит, будто бы прочитать не может.
Питер боится пауков. Рем - оборотень. Джеймс обожает Эванс. Сириусу не пишет мать. Истины в последней инстанции, только вот на конверте имя Вальбурги проглядывает четко. В самом письме имя Блэка-младшего в глаза бросается сразу: "Р" большая, размашистая, нажим сильный, бумагу почти прорывает. Питер на Сириуса взгляд поднимает, губу закусывая.
- Ты найти его пытаешься? - предполагает негромко, не размениваясь на бессмысленные "мне жаль". Спросить много чего можно: что именно Регулус в подобных местах забыл сам; что могло к его исчезновению его привести. Только все эти вопросы - риторические скорее, ответ на них и так на поверхности проглядывает - в чистоте его крови, в связях и взглядах семьи Блэк.